Дверь вдруг с громким звуком распахнулась, впустив в большой зал отдаленные звуки улицы и несколько лучей солнца из отражателей в коридоре. Виной тому был грузный мужчина в темно зеленом платье с золотой тесьмою, покрытый темной, почти цельной медвежьей шкурой, в стеганых серых штанах, мощных, высоких сапогах и широким тяжелым поясом, с которого практически до самого пола тянулись длинные кожаные ножны, искусно украшенные самоцветами и серебристым металлом, из которых виднелась массивная рукоять клинка. Правой рукой он тащил за собой парня лет  шестнадцати. Всем своим видом мужчина показывал свое недовольство, то пацаном, то безысходностью ситуации, в которой он оказался, и невозможностью повлиять ни на первое, ни на второе.

Совершенно не заметив меня, эти двое шумно пронеслись к столу Мастера, что стоял слева от двери. Мужчина одним движением усадил парня на стул, обошел его сзади и выдвинул второй высокий дубовый стул для себя, но не сел на него, а обрушил могучий кулак на высокую деревянную спинку так, что стул еще какое-то время проскрипел по каменному полу. Второй рукой мужчина резко откинул шкуру с бедра, вытащил увесистый кошелек и с громким звоном кинул его на стол.

— Еще две шкуры медведя, три волчьих и десять оленьих,-за одно место в караване для него,- показывая пальцем на парня, насыщенным басом сказал мужчина.

Мастер, не отрываясь от своих записей, мягко, но настойчиво ответил:

— К сожалению, это невозможно.

В этот момент парнишка вдруг оглянулся, словно искал что-то, и я смог рассмотреть его лицо. Черная длинная челка, слегка загорелая, но при этом довольно ухоженная кожа, нос небольшой картошкой и родинка на левой щеке ближе к уху. Безусловно, теперь меня он заметил, при этом его ничуть не смутило то, что я лежал верхом на уступе, торчащем из стены. Ясные карие глаза юноши были явно расфокусированы, он молниеносно осмотрел меня и всю ту часть зала, из которой я наблюдал за этим действом. Смотрел он как бы сквозь меня, сквозь все предметы, и я сразу понял, что именно он ищет, потому мне стало очень интересно — что же будет дальше.

— Но, черт побери! – мужчина, словно разъяренный гризли, кинулся на стол всем своим весом, от чего тот сильно вздрогнул и даже слегка заскрипел от напряжения. — У меня больше никого нет! Я прошу тебя лишь о том, что бы ты взял его в караван, ему не место тут, он мой единственный сын, ты же это знаешь!

— Конечно, знаю и прекрасно тебя понимаю, но и ты знаешь, что это, — показав на кошелек кончиком длинного пера, — не решит твоего желания. В караване лишь дети, старики и женщины, и даже им не всем, к сожалению, достанется место.

— Я уже тысячу раз говорил, что не хочу идти в горы, но он не желает меня слушать! — парень отчаянно ворвался в разговор, пытаясь в очередной раз убедить отца. — А я уже взрослый, и вполне могу быть полезен! Не смогу сидеть с детьми и стариками в безопасности, зная, что происходит здесь.

Закончив фразу и выдержав небольшую паузу, он вновь обернулся, теперь уже в правую сторону, продолжая свои поиски. Так же быстро осмотрел вторую половину помещения, и, как мне показалось, заметил гору шкур, лежащих чуть поодаль, ближе к центру зала.

— Ты еще совсем мальчишка! — продолжал сильно разволновавшийся папаша. — Сам не знаешь, что несешь!!! — в его голосе чувствовалась совсем не злость и ярость, а скорее бесконечная боль от того, что он, несмотря на все свои усилия, не может уберечь сына. — Была бы тут твоя мать…

— Она бы меня поняла, отец! И благословила бы, уверен! Пойми, — сильно понизив тон, произнес юноша, — я не собираюсь отсиживаться за вашими спинами.

Мужчина медленно сел. Он протянул руку по столу Мастера. На его запястье был искусно выкованный массивный наруч с красивой гравировкой из черненного металла, под которым виднелась мягкая кожа. Металл слегка прозвенел по кромке стола, и в зале воцарилась тишина.

Спустя несколько секунд Мастер встал, подошел к дубовому бочонку, налил в большой бокал вина, поднес его к столу и поставил перед отцом.

— Пей, Гарольд. Остуди свой гнев и отпусти свои печали.

Тот нехотя поднял кубок, но тут же опустил его к коленям и призадумался, потом глубоко вздохнул. Казалось, его словно подменили. Секундой ранее он был яростнее льва, дракона и всех невиданных существ, а сейчас он, как потухший вулкан, выпускал последние клубы дыма. Через несколько секунд и несколько глубоких вздохов, мужчина принялся вливать в себя нектар.

Учитель, как и я, все это время пристально рассматривал юношу. Тот же, прикрыв глаза, практически шепотом спросил:

— Мастер, а кто еще есть в этом зале?

— Почему ты это спрашиваешь?

— У меня ощущение… словно зал заполнен Небесными Щитами. Такое же ощущение глубокого спокойствия и защищенности я чувствую, проходя мимо городских ворот. Я часто обращал внимание на это чувство, и мне всегда казалось, что это как раз они излучают такую уверенность вокруг себя. Вот и сейчас, кажется, что они повсюду, но я не вижу ни одного.

— Ха, Гарольд, а твой сын совсем не такой черствый, как ты, — не скрывая своей радости, заметил Мастер.

— Он всегда был больше в мать, с этими их штучками, — не поднимая глаз, тихо ответил мужчина. — Все его детство, пока была с нами, она обучала его чему-то там в лесу, сказки эти ваши читала…

— Но я и мечом владеть умею, ведь ты меня научил. И я совсем не слаб, — парень резко соскочил со стула и вздернул руки вверх, сжимая кулаки и напрягая все мышцы.

Он действительно был для своего возраста хорошо развит физически, но при этом в нем чувствовалась иная сила, которая была гораздо больше, глубже и древнее, чем та грубая, которой в совершенстве владел его отец, явно прошедший не одно сражение.

— Сказки говоришь? А какие? Расскажи, чему тебя учила мама?

— Это не совсем сказки были, скорее философия, — явно повеселев, ответил юноша. — Прежде всего, она объясняла мне, как устроен мир, и мы подолгу обсуждали с ней все, что происходило в лесу, все явления. Она учила меня чувствовать природу, духов. Общаться с ними…

При этих словах отец то ли усмехнулся, то ли всплакнул.

— Говорю же, сказочки эти ваши…

— И как, получалось у тебя общение? — перебил папашу Мастер.

— Да, вполне. С водой особенно, возле реки, с огнем неплохо, землей. Много еще чего. Но это давно было, больше шести лет прошло. Как мама ушла, учить меня стало некому.

— И почему это интересно? — Мастер повернул к мужчине свой взор и, как бы вопрошая, посмотрел на него. Тот явно был недоволен таким взглядом, но возражать не стал, лишь, глубоко вздохнув, отвел глаза.

— Расскажи мне, что еще ты чувствуешь?

Парень расслабился. Это хорошо было заметно по тому, как плавно опустились и расправились его плечи, замедлилось и сильно углубилось дыхание. Он сам стал, словно лесная река, что текла за пределами крепостных стен. Чистая, полноводная. Она брала своё начало высоко в горах и снабжала все поселения на своем пути силой могучих древних гор. Юноша одним шагом легко и грациозно обтек стул. При этом парень, был довольно высокий и крепкий. Затем он скользнул сначала вправо, как бы  выискивая верное направление, но уже следующим шагом направился прямо к той самой куче из шкур. Его высокие ботинки из мягкой кожи почти черного цвета, казалось, едва касаются пола. Обувь была практически бесшумна, в отличие от тяжелых и громких сапог отца, которые даже своим звуком показывали высокий статус мужчины.

Молодой человек вытянул из под легкой темно синей накидки правую руку, закатал другой рукой рукав расшитой светлой рубахи, и, почти закрыв глаза, замедлил свою походку. На расстоянии примерно пяти шагов от лежащей перед ним высокой кучи из самых разных шкур он остановился и замер, направив в сторону центра зала открытую ладонь.

— Там… огромный переливающийся шар, — начал он описывать свои ощущения. Речь была спокойной, мягкой, но уверенной. Ему, судя по всему, было очень любопытно.

— Этот шар, словно солнце, озаряет все вокруг и наполняет этот зал каким-то очень приятным чувством. Оно отдается прямо в сердце, и мне хочется… летать от этого, — он посмотрел на отца, и улыбнулся. — Мне кажется именно поэтому отец так расслабился и притих. Я вижу, как его обнимают потоки этого солнца… Нечто схожее я ощущал, когда мама пела мне Песню Заката или играла со мной на лугу. Но эти потоки… они совсем не женские, они, мне кажется, мужские, более явные, не такие нежные как у нее. Да и закручены в другую сторону. У нее они были нежно-розовые и светились золотом. А эти, хотя очень схожи, но светят серебром, а сами по себе в оттенках синего и пурпурного. В них читается иной посыл, мне кажется, это больше… поля поддержки. Словно я прохожу сквозь ряды Небесных Щитов, которые выстроились на главной площади. Это как дух их большого сильного воинского братства, и при этом энергии эти очень мягки.

Он замер еще на мгновение, повернулся всем телом к центру зала, слегка наклонил голову вперед, подогнул левую руку в локте, раскрыл ладони и продолжил:

— Я вижу человека, внутри этого шара, он плетет вокруг себя невероятно изящную бязь, как некое яйцо из тонких паутинок. Сразу во всех направлениях от него расходятся рисунком эти пурпурно-синие линии, покрытые серебром. Я вижу этот плотный яркий свет, окутывающий его. Он льется из его сердца в руки, из рук повсюду, этот рисунок… эта сфера расходится от него и превращается в густой туман из серебра, облако, которое тает где-то в двух метрах от стены…

— Как в двух? — вдруг раздался недоумевающий голос в глубине под шкурами.

— Как это в двух метрах?! — куча вдруг резко начала расти в высоту и мягко сползать на каменный пол.

Большая черная медвежья, затем коричневая, потом несколько овечьих, оленья, еще несколько овечьих, еще и еще… и вот из-под всего этого разнообразия показалась кудрявая темная голова. Сильно вспотевшая, очень горячая, от нее, как от котелка с похлебкой, исходил пар. Лицо было ярко-алого цвета от температуры, поры расширены, и заливались капельками пота, которые засверкали в лучах так, будто из под шкур действительно взошло вдруг небольшое солнце.

— Не меньше пяти метров за стеной! — голос, отражаясь о каменные стены, все больше приходил в знакомый мне баритон моего товарища. Его лицо округлилось, глаза были похожи на рыбьи, такие же большие и блестящие. Он поднял вверх руку, облаченную в легкую эльфийскую кольчужку, от которой стало еще больше блеска вокруг него, сжал руку в кулак и вытянул вверх указательный палец.

— А еще двадцати метров вверх и вниз подо мною!

В этот момент он окончательно встал на ноги, все шкуры, наконец, скатилась с него вниз, и он резко засиял всеми цветами радуги, которые переливались и отражались от кольчуги, пронизанной капельками его пота. А парень так и стоял с вытянутыми ладонями, ошарашенный увиденным. Глаза его стали огромными, а челюсть слегка отвисла от недоумения — не каждый день становишься свидетелем восхода солнца прямо у своего носа.

Тут я не выдержал. Меня разобрал такой сильный смех от развернувшейся предо мной картины, что, внезапно потеряв равновесие, я с шумом грохнулся с любимого места в зале на большие, расшитые восточным орнаментом подушки у стены, и от этой своей неожиданной неуклюжести еще больше залился хохотом.

Это была наша обычная, почти ежедневная тренировка. Мой напарник раскидывал ауру благодати на площадь, выдерживал её стабильность, насыщал и менял интенсивность, оттачивая разные способы расслоения энергий, для поддержания своей чистоты и светимости. Между шкурами были эльфийские пластины, которые по задумке Мастера глушили его работу, не давая волнам расходиться в полной мере, а сами шкуры создавали как раз температурный режим и небольшое давление. Он пролежал в этой куче около часа до того, как в массивную дверь зала вломились отец с сыном. А я сверху наблюдал и считывал состояние друга, не давая ему погрузиться слишком глубоко. Давил и сжимал его, как если бы был агрессором, с которым нам всем вскоре предстояло встретиться. Агрессор из меня, надо сказать, получался так себе, а вот радостью я раскидывался знатно. И потому, уже спустя всего пару минут, весь наш зал заливался смехом. Посмеивался даже Гарольд, суровый здоровяк, а так же все многочисленные сбежавшиеся на шум и хохот соседи.

День словно наполнился нашей совместной радостью, и её разносили до самого заката. Нам сверху было хорошо слышно, как она, словно волны от берегов, отражалась в разных частях города и уплывала все дальше за стены города.

Так мы познакомились с самым молодым участником нашего небольшого отряда. Его звали Николас. Странное имя для тех мест. Его придумала мама, как он позже объяснил. Она была откуда-то издалека, как он описывал, с северо-востока.

Гарольд еще какое-то время пытался образумить своего сына в тот день, но в итоге принял решение молодого человека стать одним из нас, и даже благословил его на этот нелегкий путь.

Николас в тот же вечер поселился в нашей келье, в которой по стечению обстоятельств, как раз пустовало одно место.